Творчество как личная необходимость.
Всю свою жизнь Франц Кафка испытывал сильные переживания в связи с несоизмеримостью своих внутренних требований с реальностью. В минуты одинокого отчаяния он высказывался о браке, как о высшем человеческом счастье. Но, к сожалению, его человеческое счастье заключалось в творчестве, которое необходимо было, во что бы то ни стало оградить: «…сочинительство… суть мои маленькие попытки стать самостоятельным, попытки бегства… тем не менее, мой долг или, вернее, смысл моей жизни состоит в том, чтобы… предотвратить всякую угрожающую им опасность… Брак таит в себе возможность такой опасности… Перед такой перспективой я могу колебаться, но конечный исход предопределен, я должен отказаться» (т. 3, с. 69). Парадокс состоит в том, что в этом отрывке Кафка сначала рассуждает о творчестве, как о долге, но в тот же самый момент четко определяет его, как смысл своей жизни, отказывая себе в возможности обрести счастье в браке, не смотря на то, что очень одинок и страдает от этого.
Обрести утешение Кафка не смог и в религии, во-первых потому, что иудаизм был для него слишком тесно связан с воспоминаниями о детском противостоянии отцу, но и потому, что обращение в другую веру не представлялось ему возможным. По словам Кафки, решающий фактор для развития религиозности — отношение к близким — был для него «убийственным». Единственной неизменной уверенностью у него была лишь уверенность в собственном творческом призвании.
Как и большинство творческих людей, Кафка при отсутствии творческого порыва, чувствовал себя ни на что не годным. Отказ от неисполнимых надежд он совершал в состоянии бессонницы и опустошения, благодаря которому сила этих надежд нередко трансформировалась в творческий импульс. И не смотря на то, что процесс отказа от надежд было для Кафки мучительным, он дорожил именно этой пустотой, как непременным условием своего творческого процесса. Невыносимый соблазн страдания и отверженности тесно переплетался в его душе с тягостными мучениями болезненного и одинокого человека. Его одиночество располагало к взгляду на себя со стороны, но, как и всякая попытка отстраненности, лишь подчеркивала его эгоцентризм. В душе таких людей часто возникает соблазн созерцать незримую борьбу, ведомую собственным духом, но борьба эта, прежде всего, с собственной же раздвоенностью: «Он разделен надвое… у него два противника… он в кровь расшибает себе лоб о собственный лоб»
Некоторые критики, например Д. Затонский, акцентировал внимание на словах Кафки о том, что именно мелочи часто позволяют совершать какое-либо открытие, прозревать определенную закономерность. Метко подмеченная Кафкой связь между мелочью и неким целым, действительно, может свидетельствовать о достоверности происходящего или об истинности некоторого предположения. «Эти блоки внутри. Один крючочек сдвинется с места где-то в самых тайниках, в первый момент и не заметишь этого, и вот уже весь аппарат пришел в движение» Подобное мироощущение неразрывно связано с его опытом одиночества. Такому человеку, зачастую, его обостренная восприимчивость, не позволяет получить интенсивный жизненный опыт, любое событие грозит надолго выбить из колеи и заставляет отказаться от экспансии во внешний мир.
