Спасение в работе
Для Кафки все оказывается более запутанным, потому что он пытается совместить потребность в творчестве с потребностью в том, что могло бы называться для него спасением. Если письмо обрекает его на одиночество, делает его существование холостяцким, без любви и привязанности, и если тем не менее он продолжает считать сочинительство — по крайней мере часто и подолгу — единственным делом способным служить ему оправданием, то это оттого, что так или иначе одиночество угрожает ему и внутри и вне себя, оттого, что община — это лишь фантом, а закон, все еще говорящий через нее, — это даже не забытый закон, но сокрытие его забытости.Письмо становится тогда, внутри отчаянья и слабости, от которых это действие неотделимо, возможностью полноты, путем без цели, но, вероятно, способным соответствовать той единственной цели без пути, которую необходимо достичь. Когда он не пишет, Кафка не просто одинок — «одинок как Франц Кафка», говорил он Яноуху, — но одинок тем бесплодным, холодным одиночеством, цепенящим своей холодностью, которое он называет отупением, и, похоже, представляющим для него страшнейшую угрозу.
Даже Брод, столь заботившийся о том, чтобы сделать из Кафки человека без отклонений, признает, что иногда он бывал как бы отсутствующим, как бы омертвелым. Здесь, опять же, сходство с Гёльдерлином, вплоть до того, что, жалуясь на себя, оба употребляют одни и те же слова, — Гёльдерлин: «Я весь оцепенел, я как камень», и Кафка: «Моя неспособность мыслить, наблюдать, констатировать, вспоминать, говорить, принимать участие в жизни других возрастает с каждым днем, я становлюсь камнем… Если я не найду спасения в работе, я погиб» (28 июля 1914 г.).